А.А.: А из Московской консерватории не собираетесь никого приглашать?
Ф.Б.: Меня очень волнуют струнные и духовые, у нас их мало. Мы стараемся уговорить нашего министра пригласить педагогов (духовиков и струнных). На футболистов мы тратим такие большие деньги, а почему не можем пригласить валторниста или фаготиста, которые и играли бы в оркестре и преподавали у нас в консерватории? Эту программу я замыслил, посмотрим, удастся ли её воплотить в жизнь.
А.А.: Ваши вкусовые пристрастия изменились с течением времени?
Ф.Б.: Я обожаю всю музыку, начиная от барокко и до сегодняшнего дня. И хотя с большим пристрастием отношусь к романтической музыке, не представляю жизни без Прокофьева, Шостаковича и Стравинского. Конечно, мне интересно слушать и Кейджа, и К.Штокхаузена, разум получает удовольствие. Умом я всё это понимаю: и новый язык, и новые технологии, мне это очень интересно, хотя не могу сказать, что живу в этом мире. Но я всегда помогал молодым ребятам в их экспериментах, Я считаю, что вся музыка должна звучать, вкусы могут быть разными, но возможности должны быть равными у всех, запрещать что-либо - это не в моих правилах. Я даже планирую один день габалинского фестиваля посвящать экспериментальной музыке. Уже в прошлом году 3 молодых композитора сыграли свои фортепианные концерты с оркестром.
А.А.: Ваши педагогические критерии…
Ф.Б.: Они основаны на незыблемости приоритетов николаевской школы: культ звука, когда пиано звучит очень красиво, а форте – ни в коем случае – агрессивно. Это школа К.Игумнова, Я.Зака, М.Бреннера, Б.Давидович. Сейчас, как принято уже писать, исполнители «азиатской школы» - Кореи Китая - играют на каких-то космических скоростях, часто - без того наполнения, которое принято называть «русской душой». Ну нельзя Рахманинова сыграть, не зная Чехова и Куприна. Всё лучшее в фортепианном искусстве идёт от русской исполнительской школы.
А.А.: Сидя в Москве и листая страницы азербайджанских сайтов (это уже болезнь), я всегда с интересом читаю Ваши высказывания по самым важным событиям политической жизни. Раньше это называлось «активной жизненной позицией», да и сейчас по-другому не скажешь. Что это - зов души или чувство долга?
Ф.Б.: Это образ жизни, идущий с молодости. Я болезненно воспринимаю давление плохого вкуса – на культуру, на жизнь. Всё время с этим боролся, когда был членом Худсовета на телевидении, (сейчас сил бороться больше нет, на этой стезе я признал своё полное поражение). В 90-е годы я организовал Бакинский центр искусств, который был первой неформальной организацией в Азербайджане. Центр сплотил вокруг себя художников, которые неуютно себя чувствовали в своём творческом Союзе. У нас было много выставок и концертов: в Хьюстоне и Москве, в Дании, в Объединённых арабских эмиратах, - где только мы не были! Нас даже упрекали в том, что мы чересчур неформалы, творческие союзы очень ревниво относились к нашей деятельности. Тогда мы объединили молодых авторов - «леваков», сейчас многие из них известные художники. Мы сделали замечательный фестиваль в Авиньоне, музыканты выступали - и мугаматисты, и классики, и джазмены. Наверное, с тех пор общественная жилка во мне живёт. А сейчас я член азербайджанской общины Нагорного Карабаха, которая старается наладить отношения с армянской общиной. У нас, к сожалению, пока ничего не получается.
Мы должны подумать о том, а как мы будем жить дальше? Сколько можно жить в обстановке ненависти? Устали и они, устали и мы. Мы хотя бы ещё живём хорошо - благодаря природным богатствам, благодаря трезвой экономической политике правительства. Сами видите - Баку трудно узнать! А там продолжается полунищая жизнь, многие покидают Армению. Сколько можно жить в условиях вечной блокады, когда ты всех ненавидишь и тебя все ненавидят? Там же есть умные и интеллигентные люди, я с ними общаюсь. Они, конечно, сейчас находятся под большим прессом власти, а страной руководят люди, которые сами в этой войне участие принимали. Конечно, они никогда не захотят, чтобы был мир.
А.А.: Может, на каком-то этапе отменить пропаганду всякого рода человеконенавистнических высказываний?
Ф.Б.: Знаете, что плохо? Они нас тоже заразили. Азербайджанцы никогда не были агрессивными, в большинстве своём – это мягкие, спокойные, иногда – по-восточному неспешные. Но у нас никогда не было истерического национализма. Мы сейчас тоже этим заражены, а молодёжь становится агрессивной, потому что вопрос не решается, беженцев здесь много. Стоят наши районы пустые – 5 районов вообще к Карабаху не имеющих отношения. Ни нам не отдают, ни сами не живут. Я опять-таки повторяю, у меня среди армян много прекрасных друзей. Мне очень больно это всё. К сожалению, они жертвы недальновидной политики. Это была огромная ошибка бывшего армянского руководства, сейчас бы во всех нефтяных компаниях армяне были бы руководящими менеджерами, это же талантливые люди: во всех клиниках, фешенебельных отелях, роскошных магазинах заведующими были бы они. И огромные средства вкладывались бы в Нагорный Карабах. Сделали бы там вторую Габаля – в Шуше. Почему бы нет? Они очень много потеряли, прежде всего – материально. И столько времени потеряно! Я с Поладом был в первой поездке в Шушу: два часа мы ехали и не видели ни одной машины. Это что за дорога такая, что нет машин вообще? Вопрос болезненный, вопрос, к сожалению, не решаемый, и это глубоко печалит. Я горечью вспоминаю постановки «Кёр-оглы» в Ереване, и «Ануш» здесь, и приезды Арама Ильича, сколько я сидел у ректора ереванской консерватории Лазаря Мартиросовича Сарьяна дома, сколько было совместных проектов, - всё убила эта националистическая бацилла,
А.А.: Уже по-моему три неудачные попытки встречи были со стороны азербайджанской общины?
Ф.Б.: Из Нагорного Карабаха люди боятся ехать, посылают вместо себя людей из Еревана. А у ереванцев другая психология - мы же с ними жить не будем! Мы хотим наладить контакты с теми, кто будет жить в Шуше. Азербайджанцы же никогда не смогут смириться с потерей своих исконных территорий. Ведь Шуша для Азербайджана - это не просто географический пункт.
А.А.: В советские времена было беспроигрышной лотереей писать диссертации о взаимоотношении национального и интернационального. Тогда и в самом страшном сне не могло присниться, что нужно будет решать эту проблему на практике. Как этот вопрос решается азербайджанской консерватории? Ведь многих, допустим, музыковедческих понятий нет в азербайджанском языке.
Ф.Б.: Я считаю, что мы не должны терять возможность читать по-русски. Азербайджанское музыковедение сильно в том, что связано с восточными теориями, с исследованиями мугама. Но почему мы должны отгораживаться от всех из-за проблемы языка? Я был бы счастлив, если бы читал Шекспира на английском языке. У меня нет такой возможности. Но русский язык в Азербайджане широко распространён, поэтому я призываю наших студентов изучать русский язык, чтобы читать на нём. Это мой принцип. Конечно, со временем придётся многое переводить. И тут своё слово должны сказать музыковеды и переводчики, которые смогут адекватно это сделать.
А.А.: «Musiqi dunyasi» был азербайджаноязычным в самом начале. С этого года появились статьи местных авторов и на русском языке.
Ф.Б.: Это огромная заслуга журнала. Провинциализм в искусстве (и науке) смерти подобен. Тем более сейчас, когда вокруг столько информации, которую необходимо своевременно обработать. Только Шагалу наверное, удалось из местечковости сделать символ своего стиля. Я считаю, что журнал занял абсолютно правильную позицию. Нельзя отгораживаться от мира. Для музыканта местечковость – смерть. Когда я, исполняя Шопена, позволял себе чуть-чуть «добавить эмоций», реакция Зака была молниеносной: «Фу, Жмеринка!»
А.А.: И последний вопрос: Вы живёте и работаете в разных концах города на двух улицах, носящих одно и то же имя – Шамси Бадалбейли, не мешало это никогда?
Ф.Б.: Нет, наоборот. Я горд тем, что на папиной улице живу. В консерваторию я хожу с пяти лет – страшно подумать – уже полвека. Проходя мимо памятника Узеиру Гаджибекову, вспоминаю его шутки (отец много работал с Узеир-беком, и над «Мешади Ибадом», и над «Аршин-мал-аланом»). Хорошо, что память о наших корифеях сохраняется. Ведь сама культура держится на памяти.
