А.А.: Фархад Шамсиевич, как всё начиналось? Ф.Б.: Мне повезло, я рос в артистической семье. Отец был директором филармонии, благодаря чему ещё в 50-х годах прошлого века мне выпало счастье регулярно посещать знаменитые бакинские сезоны. В те годы кто только не приезжал в наш город! Рихтер, Гилельс, Коган, Ойстрах, Ростропович - это был золотой век советской исполнительской школы. Мы учились в филармонии так же, как в музыкальной школе и в консерватории. Культурная обстановка в Баку была на высоте. К нам домой часто приходил маэстро Ниязи, у него не было детей, и он ко мне относился как к сыну, уже с 5 – 6 лет брал меня на репетиции.
Каждый раз после концертов все собирались у маэстро дома за столом и начинались разговоры о музыке, но уже в свободной шутливой форме. И я при всём этом присутствовал. Это давало колоссальный материал для подпитки ума. Часто всё завершалось «концертом после концерта», невероятные вещи мы слушали там. Я и сейчас помню в доме Ниязи автограф Рихтера с первыми нотами из B-dur – II часть Брамса. Это счастье, что судьба предоставила мне такую возможность.
Ещё одно из самых ярких воспоминаний детства – фильм, который назывался «Прелюдия славы». Об уличном мальчишке, хулигане. Случайно попав в католический собор, он зачарованно слушал прелюдию И. С. Баха в исполнении знаменитого органиста. Он страстно любит музыку, подбирает на слух услышанные мелодии на улице, ловко наигрывая их на аккордеоне нищего музыканта. В конце концов он становится дирижёром. Его пример был заразителен. Мы тогда все, подражая этому мальчику, хотели быть дирижёрами. Идеалы, критерии жизненного успеха были несколько другими - не то, что сейчас. Рихтер, Шостакович – это были кумиры, их искусство пропагандировали по радио. Советское правительство очень о них заботилось, и дело не только в том, что они были депутатами. Классическую музыку возвеличивали, она была инструментом идеологии. С одной стороны, это давило на многих талантливых людей, с другой – рождались гениальные произведения. Сейчас время изменилось, другие критерии, другие кумиры, тогда стыдно былого говорить о деньгах, о материальном успехе.
Потом был культ литературы. Это были тонны книг, которые мы перемалывали. Сейчас приезжают американские или французские конгрессмены (я часто с ними общаюсь как член азербайджанской карабахской общины) и поражаюсь: они Теннеси Уильямса не знают!
А.А.: Расскажите, пожалуйста, о своих педагогах.
Ф.Б.: Всё-таки советская система образования – отбросим марксистско-ленинскую идеологию, хотя там тоже есть много интересного - мощнейшая, и была, пожалуй, лучшей в мире. В Баку я учился у М.Брэннера, представителя николаевской школы (петербургской). В Москве в аспирантуре я учился у Б.Давидович и Я.Зака. Это было время, когда по коридорам Московской консерватории ходили одни гении. Вспомним, на рубеже 60-х и 70-х здесь преподавали Я.Флиер, Л.Оборин, Я.Зак.
Русская исполнительская школа всё-таки сильнейшая в мире. Может быть, самая академичная, но и эмоциональная в то же время. (Помню один критик написал о моём выступлении на берлиозовском фестивале в Сант-Андре, что Бадалбейли набросился на рояль с аппетитом людоеда, наверное, так надо играть Рахманинова). А приезжал сюда француз, встречаем его за кулисами -он даже не вспотел, можете себе представить! Наши исполнители возвращаются со сцены все мокрые, отдающие всю силы своей души. Эти играют спокойно, у них своя манера, созерцательно-холодная, тоже имеющая право на существование, но мы привыкли, что надо отдавать всё.
Перед конкурсом в Лиссабоне Яков Израилевич 6 часов водил меня по Лувру – это был 68 год! (Кстати, мы с ним жили в уникальном месте – музее д’Орсе - в то время это была гостиница и вокзал). Он знал наизусть, где висят испанцы, возмущался, что его любимого Гойю повесили далеко от главных музейных «маршрутов». Т.е. ты должен был знать всё. Если ты играешь Равеля, ты должен знать всех художников-импрессионистов, это была хорошая академическая подготовка. Поэтому с любовью и огромной благодарностью вспоминаю свою учёбу в Москве, каждый раз, когда я прохожу мимо Московской консерватории, у меня замирает сердце, и я думаю, как бы я сейчас хотел снова стать студентом этого заведения.
А.А.: Вне зависимости от политического и экономического контекста, 20 лет вне СССР в культурном аспекте – плюсы и минусы.
Ф.Б.: Была война, был миллион беженцев, 40 лучших педагогов разъехались зарабатывать деньги – кто в Турцию, кто в Мексику, кто куда, ведь зарплата тогда была всего 30-40 долларов, Город был наполнен беженцами. Отчаяние, смерть, ненависть, - всё это страницы нашей недавней истории, когда было, в общем, не до музыки. Произошло отделение от всех, появилась местечковость – это самое опасное, что могло произойти. Понятно, что мы замкнулись в виду нищеты своей. Но то, что нам удалось сохранить этот очаг – это очень важно. Сейчас люди стали возвращаться, потому что появились большие материальные средства, а тогда было очень тяжело. И разрыв связей, конечно, болезненно сказывался на всём. У композиторов прервались связи. Ведь какие только фестивали не проводились в Советском Союзе! В Старой Рузе общались композиторы, сколько не ругайте систему Союза композиторов, она давала возможность авторам выступать в Москве, общаться на пленумах, слушать новые произведения, - вот эта машина была разрушена. Слава Богу, что сейчас всё постепенно восстанавливается. Не всё сразу, конечно. Но чего стоят, например, и фестиваль Ростроповича или караевский фестиваль современной музыки, фестиваль в Габале, сейчас будет фестиваль им.Уз.Гаджибекова, на который приезжает Спиваков, приезжает венский оркестр. Играют и современную музыку, и музыку барокко, и музыку романтиков. Лондонский оркестр здесь играет Бетховена симфонии, а как они исполнили симфонический мугам Ниязи «Раст»! Феерическое было исполнение!
А какой мугамный фестиваль проводится в Баку! А энциклопедия какая издана по мугамному искусству! Открываются культурные азербайджанские центры в Париже, в Вене - в городах, знаковых для европейской культуры. 25 сентября я играю в Лондоне концерт из произведений Ф.Амирова (в рамках 90-летия этого композитора). Т.е. сейчас ситуация выправляется. М.б. мы немножко отстаём в современной музыке, она с трудом пробивается, потому что очень уж элитарная.
А.А.: Болонское соглашение в России было воспринято неоднозначно, бурные дискуссии, вызванное пониманием того, что людей творческих специальностей нельзя подводить по стандартизированные отборочные жернова. Московская консерватория пока держится, как обстоят дела в Бакинской Музыкальной Академии?
Ф.Б.: К сожалению, мы изменили систему образования. Самое интересное, что сама болонская система предопределяет свободу выбора самих вузов. Но там нет Министерства образования. Университет сам решает - по какой системе работать. У нас сейчас трагедия получается: вокалисты учатся всего 4 года, это безумно мало. А что может композитор за 4 года? У нас было 5 лет, плюс наиболее талантливым предоставлялась возможность ещё 3 года учиться в аспирантуре. Это была идеальная система. Сколько я сейчас борюсь вместе с ректорами творческих вузов! Мы стоим на одних позициях с Национальной консерваторией, Университетом искусств и Академией художеств: люди творческих специальностей не могут вместиться в «прокрустово ложе» этих правил, у каждого есть своя индивидуальность, Почему нам должны указывать – сколько и как учить? Сейчас в парламенте должен обсуждаться вопрос об образовании, и мы будем стоять, как говорится, насмерть. Исполнители не должны приравниваться к музыковедам, музыковеды – это учёные, им обязательно надо писать научную работу, но баритону или тенору – не обязательно. Я понимаю, что мы должны повышать общий интеллектуальный уровень, но порой это входит в противоречие с сугубо профессиональной специализацией. Наши выдающиеся певцы, конечно, умели читать партитуру, но встречались и такие, которые не знали теоретических премудростей, но были при этом блестящими вокалистами. Вот эту свободу выбора у нас отняли, и это очень печально. Взяли болонскую систему – давайте её внедрим, это немножко напоминает образование колхозов в советскую эпоху. Та система, которая десятилетиями выкристаллизовывалась, была идеальной.
А.А.: Как пришла идея создания фестиваля в Габале?
Ф.Б.: Дмитрий Яблонский со своей матерью Оксаной приезжал на гастроли. Я их повозил по районам Азербайджана, Абшерон же самое неинтересное место – кроме моря ничего нет, до Шемахи – это пустынное пространство. Но когда они увидели эти горы, эти леса, эти водопады (не случайно Габалу называют азербайджанской Швейцарией), Дима сказал: а почему бы и нет? Мы обратились к спонсорам, они прониклись этой идеей, база там есть – 5 пятизвёздочных отелей. (Хочется, конечно, чтобы появились и 2-х,3-х звёздочные отели, дабы привлечь более демократичную публику). Под эгидой Фонда им. Гейдара Алиева дело быстро пошло на лад. За 4 года кто только к нам на фестиваль ни приезжал! Первым был оркестр Израиля, Королевский лондонский 2 раза был, ансамбль Башмета – каждый год (кроме первого). Борис Березовский, Денис Мацуев, Сергей Крылов… Шарль де Труа в этом году великолепно исполнял 5 и 6 симфонию Чайковского.
В Габале очень красиво. Отели высококлассные. Англичане говорили, что таких условий у них не было нигде в мире.
В рамках фестиваля проходит международный конкурс пианистов (раз в 2 года, на будущий год будет очередной). 2 раза в день концерты – в 6 часов и в 9 часов, в 6 часов камерный оркестр – в зале, а в 9 часов симфонический оркестр на открытом воздухе. Многие уже о нас знают, и сами звонят с предложениями. Так было с венским симфоническим оркестром. Очень широко мы используем систему мастер-классов. Итальянские певцы приезжали (сопрано Франческо Патане), польза от таких мастер-классов – уникальная.
В этом году в фестивальной программе прозвучало очень интересное сочинение А.Чайковского «Ходжалы» для фортепиано, скрипки, тара, виолончели и камерного оркестра. По словам композитора, написав этот реквием, он продемонстрировал поддержку музыкантов людям во многих странах мира, пережившим ужасы войны. Очень интересное произведение с каденциями для каждого инструмента, написано современным языком, каденции чуть-чуть мугамные, и получилось очень здорово.
