К сожалению, сегодня это имя знают немногие, чья профессиональная деятельность начиналась в Москве полвека назад, в середине 60-х годов в Главной музыкальной редакции Всезоюзного радио на улице Качалова (ныне Малая Никитская). Да и сама профессия музыкального редактора на радио (добро бы в нотном издательстве или специальном музыкальном журнале, но именно на радио!) мало что скажет не связанному с миром радио человеку. В самом деле, кто такие эти люди? Чем занимаются? Что привело их на радио? Может быть, это неудачники - несостоявшиеся артисты-исполнители и музыковеды? Или журналисты, не отягчённые глубокими познаниями, зато обладающие лёгким пером и такою же “лёгкостью мыслей”(что приветствовалось во все времена)? Совсем особую - отдельную “когорту” музыкальных редакторов представляли карьеристы, пришедшие сюда “на ловлю счастья и чинов”. Не успев “засветиться” в эфире, ведомые чьей- то невидимой, но сильной рукой, они чрезвычайно быстро достигали руководящих постов, освобождавших от каждодневного изнурительного, но и радостного творческого труда.

        Но были и те, что пришли на радио не по чьей- то чужой воле и не ради заработка (кстати, весьма скромного!), но исключительно по внутреннему призванию. Одним из редчайших “призванных” среди целой армии “званых” был Алексей Евгеньевич Шнейдер, почитавший за счастье служение эфиру! Можно без всякого преувеличения сказать, что в один прекрасный день (случилось это в 1965-м году) Алексей Шнейдер и музыкальное радио нашли друг друга! “Нашли” друг друга Алексей Евгеньевич и тысячи его благодарных слушателей, хотя голос редактора Шнейдера в эфире никогда не звучал! Он “присутствовал” в своих передачах иначе, как бы “за кадром”, и, несмотря на это, его почерк был сразу же узнаваем!

        Просветительскую деятельность на радио, продолжавшуюся около сорока лет, Алексей Шнейдер начинал в Музыкально-образовательном, самом малочисленном и наиболее почитаемом отделе внутри Главной музыкальной редакции. Возглавлявшая этот отдел Римма Иосифовна Генкина придирчиво отбирала своих “музобров” (так мы себя именовали). Мы не имели права быть ТОЛЬКО музыкальными редакторами: каждый из пятерых отвечал за передачу целиком и полностью, начиная с текста, который иногда приходилось переписывать за автора от начала до конца или писать самому. Доставалось нам и за промахи режиссёров, пригласивших на передачу “не тех” чтецов и актёров..Что же говорить о музыке? Она-то и была главным действующим лицом в каждой передаче: ей отводилось 2/3 от общего звучания, и этот закон не нарушался никем и никогда! Искусство и вкус музыкального редактора проявлялись не только в выборе самих музыкальных произведений, но и их лучших исполнителей, а ведь это - “безбрежное море”: к услугам редактора в то далекое время была вся богатейшая музыкальная и литературная фонотека радио, а также записи фирмы “Мелодия”...

        Как главному действующему лицу музыке нельзя было довольствоваться ролью “фона” - в радиокомпозиции текст и музыка должны находиться в постоянном диалоге. Как это объяснить? Необходимо, чтобы музыка в передаче, мягко выходя из-под текста,,”подхватывала” художественное слово и оказывалась на первом плане, досказывая то, что не могло быть высказано “упрямым” словом. “Поцарствовав “ таким образом, исполнив отведённую ей роль, музыка должна была так же естественно раствориться под текстом. А ведь это - искусство, в котором Алексей Шнейдер был недосягаем! Случалось иногда биться часами, чтобы достичь желаемого результата. Привыкшие так относиться к своему делу не могут смириться с тем, как их более молодые коллеги обращаются с музыкой: не мудрствуя лукаво, находят более или менее подходящий к содержанию музыкальный фрагмент и “сплошняком” подкладывают его под текст. Они как будто не слышат, что звучащие одновременно текст и музыка, с её живым, а не застывшим раз и навсегда ритмом, мешают друг другу...

        Многое “упростилось” в работе редактора в наши дни. Зачем часами просиживать в библиотеках или аппаратных, если всё необходимое можно почерпнуть из компьютера за несколько минут? Анекдот из жизни композитора, случай на премьере, чьё-то “хлёсткое” высказывание (не обязательно достоверное!), первая попавшаяся музыка (неважно, в чьём исполнении) - и передача готова! Только вот результат...

        Передачи Алексея Шнейдера так же отличаются от сделанных “на скорую руку”, как произведения Мастера от изделий, выполненных “поточным” методом. Однако сегодня огромное наследие уникального автора и редактора, выражаясь современным языком, - “не формат”. Да и сам Алексей Евгеньевич - прекрасная, но, увы, “ушедшая” натура. Неужели навсегда?! Большинство передач редактора Шнейдера запечатлены на магнитной плёнке, которая, как известно, очень хорошо горит. А как хочется спасти то, что ещё осталось и где-то хранится...

        Но лично для меня Алексей Шнейдер - не только идеальный редактор, многому научивший меня в профессии, не только коллега и друг, но и просто... человек, рядом с которым, словно несколько дней, промелькнули почти сорок очень трудных и очень счастливых лет работы на радио. .

        «Наш Алёшка - настоящий мул, тяжеловес», - знакомила меня с будущими коллегами моя подруга Ёлка Баркова, появившаяся в музыкальной редакции полутора годами раньше.

        - Что значит «мул»? – не поняла я.

        - Ничего обидного! Я имею в виду, как его ни нагрузи, он всё потянет, «выдюжит» - и без малейших признаков недовольства, - разъяснила Ёлка.

        Но ещё более шокирующим, чем сравнение с мулом, мне показалось панибратское «Алёшка», когда я впервые увидела этого человека. Рядом со мной и Ёлкой он выглядел великаном. Сразу бросалась в глаза невероятно большая голова, казавшаяся слишком крупной даже на таком мощном теле.

        Гипертрофированно большими были и черты его лица: правильной формы, но словно увиденный сквозь лупу нос – настолько отчётливо просматривались кровеносные сосуды; толстые «негроидные» губы, но главное, конечно, тоже очень большие, внимательные и добрые карие глаза.

        - Как вы можете называть его на «ты» и «Алёшка»? –удивилась я. Мне и в голову не могло придти, что этому умудрённому жизнью человеку 33 года – на вид ему можно было дать все пятьдесят! Первое впечатление оказалось настолько сильным, что я, единственная из нашей молодой в то время компании, обращалась к нему на «Вы», и никакие брудершафты не смогли изменить форму нашего общения. Что же касается «пятидесятилетнего», «обременённого семьёй» человека, я заблуждалась. 33-летний Алёша вызывал интерес и был принят «как жених» не только в нашей, преимущественно женской редакции, но и за её пределами. Однако он не спешил связать себя узами брака. Оставаясь до 40-а лет свободным мужчиной, он не был похож на «убеждённого холостяка»: у Алексея Евгеньевича был дом, где его ждала любящая и любимая мать. У Алёши не было от Евгении Георгиевны никаких секретов; если он и пытался что-то утаить от неё, то с единственной целью не огорчить, уберечь от лишних волнений. Однако скрыть что-либо от Евгении Георгиевны было трудно. Помню неожиданно поздний звонок от неё; извинившись,она попросила объяснить, что произошло: «Алёша столько раз повторил « мне всё равно!»,- сказала она,- что я поняла: ему совсем не «всё равно» - наверняка у него серьёзные неприятности». Пришлось рассказать Евгении Георгиевне, что, действительно, редсовет отклонил передачу, которую её сын давно и долго вынашивал… Быть может, секрет такой близости между матерью и сыном объясняется тем, что семья рано осталась без отца - безвременно ушедшего кинооператора и режиссёра Евгения Шнейдера. В трудные послевоенные годы молодая вдова одна вырастила и прекрасно воспитала двоих детей – Алёшу и его младшую сестру. Евгения Георгиевна всю жизнь оставалась для сына идеалом женщины и матери. Он был убеждён, что по-другому и быть не может, и буквально «съёживался», когда кто-то в его присутствии позволял себе повысить на мать голос или оставить без внимания её замечание. Он по несколько раз в течение дня звонил Евгении Георгиевне по телефону и всегда торопился домой. Единственное, что могло его задержать в пути, это известие о том, что в магазине «Мелодия» новые поступления. Настоящий меломан, он не мог допустить, что останется без пластинки, за которой давно «охотился». Наблюдая это изо дня в день, я переадресовала ему пушкинские слова: «Одной любви музыка уступает, но и любовь - «Мелодия» (слово мелодия я взяла в кавычки, имея в виду название любимого магазина грампластинок). Но Музыку и Мелодию Алёша любил всерьёз и без всяких кавычек. Отчасти по этой причине он не спешил с выбором спутницы жизни, хотя годы шли, и в претендентках на эту роль недостатка не было. Для покорения такой « укреплённой крепости», как Алёша, им предстояло выдержать испытание музыкой… Одной из наших общих знакомых удалось невозможное: она достала два билета в ложу Большого театра на «Тристана и Изольду» Вагнера – спектакль гастролировавшей в Москве Венской оперы. Алёша был наверху блаженства. Я не сомневалась, что завтра, придя на работу, «утону» в его восторгах и заранее готовила себя к превосходным степеням, «ахам» и «охам», которые предстояло разделить, заглушив вполне объяснимую зависть: я-то этот легендарный спектакль никогда не увижу! Но, вопреки ожиданиям, Алёша с утра был задумчив и молчалив, и только в конце дня я услышала тихое, произнесённое как будто про себя: «Галя заснула во время любовного дуэта во втором акте!».

        Бедная Галя! Этот поход в театр оказался для неё роковым: рядом с Алексеем Евгеньевичем нельзя было засыпать на «Тристане и Изольде» - Вагнер был одним из кумиров редактора Шнейдера. Правда, несколько дней спустя Алёша рассказал, что спала не одна Галя, но буквально все их соседи по ложе, среди которых были именитые музыкальные критики.

        - Бодрствовал я один,- оглянувшись вокруг, заметил Алёша.

       
Но заснувшую в тот вечер Галю мы больше не видели в нашей редакции. Та, которой суждено было стать его женой (правда, случилось это почти 10 лет спустя), выдержала не один, а целых четыре спектакля вагнеровской тетралогии «Кольцо нибелунга». Я впервые увидела Лену уже в роли жены – этот роман развивался стремительно! – на представлении «Валькирии». В то лето в Москве проходили гастроли шведской оперы. Лена раздобыла билеты для мужа и себя на все четыре спектакля; кое-что « перепало» и нам, друзьям Алёши. Наши места оказались рядом, и я сразу поняла: Алёша не «промахнулся» - его жена, «врач от Бога», (так он представил Лену), не только не заснула, но ни разу не зевнула, хотя опера «Валькирия» довольно длинная. У меня создалось впечатление, будто Лена вообще может обходиться без сна и, как ни странно, это подтвердила их дальнейшая жизнь. Ради того, чтобы удовлетворять музыкальные запросы своего мужа (а они были поистине безграничны!), Лена совершала подвиги. Вспоминаю единственный концерт в зале Чайковского Дитриха Фишер- Дискау со Святославом Рихтером. Попасть на него было практически невозможно, но Лена дала мужу слово, что он будет на этом концерте. И выполнила своё обещание. Никто не сумеет объяснить, как ей удалось проникнуть в кабинет Главного администратора и выйти оттуда с пропуском на одно лицо – только для Алёши! Не знаю, пущены ли были в ход женские слёзы и женские чары, или на чиновника подействовала сакраментальная фраза, которую впоследствии я слышала от Лены не раз: « Я- врач, я всё могу!»,- но Алёша побывал на этом историческом концерте! Его жена обладала уникальным свойством: для неё не существовало преград! До сих пор не понимаю, как ей удалось вызволить моего сына с тяжёлым переломом ноги из загородной больницы и перевезти в московский Институт имени Склифосовского, - не понимаю, но всегда буду вспоминать об этом с огромной благодарностью…

        «Женщина, проходящая сквозь стены» - это сказано о ней!

        До знакомства с Леной я не предполагала, что можно проникнуть в палату интенсивной терапии. В последние годы жизни Алёша не раз оказывался

        там с приступами мерцательной аритмии. И вот однажды, во время его очередного попадания в больницу, справляясь у Лены о его состоянии, я услышала:

        - Ты можешь его увидеть! (Разговор происходил поздним вечером, к тому же в связи с эпидемией гриппа во всех больницах был введён карантин).

        Но Лена не слышала моих доводов:

        - Жду тебя через час возле приёмного покоя!

        Лена, как всегда, запаздывала. Я стояла возле закрытых больничных ворот, понимая, что после 9-и вечера никто нас в больницу не впустит, но когда совсем потеряла надежду, появилась Лена, да не одна, а в компании со своей неразлучной дочерью.

        –« За мной!» - скомандовала она. И мы пошли. Сторожа и санитары не успевали раскрыть рта – Лена укрощала всех фразой: «Я –врач… и т.д», и уверенно вела нас по больничным лабиринтам в отделение кардиологии. В тёмном коридоре не было ни души. Сделав нам с Ирой знак «молчать!», Лена направилась к единственной двери, откуда просачивался свет. Это и была реанимационная палата, где находился Алёша. Честно говоря, я не видела большого смысла в моём присутствии здесь. Но прошло какое-то время, дверь, за которой скрылась Лена, приоткрылась и…. я не поверила своим глазам: рядом с Леной по направлению к нам двигался Алёша! Под «честное слово» жены-врача ему позволили ненадолго покинуть палату – неслыханная привилегия! Правда, ещё накануне Алёша успел произвести впечатление на персонал Пироговской больницы. Едва придя в себя после приступа, он уговорил врачей соединить его с редакцией. В то утро меньше всего я ожидала услышать его голос в телефонной трубке! Проигнорировав расспросы о здоровье: «Обыкновенная «мерцалка», – ответил он и тут же начал подробно объяснять, где найти и что доделать в его почти готовой передаче, чтобы, не дай бог, не сорвался эфир. Врачи уверяли, что это абсолютно уникальный случай в истории больницы, но мы-то всегда знали, что Алексей Шнейдер – исключение из исключений: недаром его мечтали «заполучить» все заведующие отделами. Он один стоил десятерых самых опытных, знающих своё дело редакторов. А его отношение к музыке! Я и раньше замечала, что так называемые «непрофессионалы» любят музыку сильнее и интересуются ею больше, чем иные дипломированные специалисты. А наш Алёша и не был «профессионалом», не имел консерваторского диплома. Он – выпускник Московского Историко-архивного института, типичный «гуманитарий». Естественные и точные науки давались ему с трудом. Однажды он поведал нам чудесный случай из своей школьной жизни. Происходило это на уроке химии. Вызванный к доске, он воспользовался заготовленной шпаргалкой и начал старательно выводить мелом формулы и цифры. Ему не мешали. Он «с головой» ушёл в свою кропотливую работу и не сразу расслышал голос учителя, требовавшего: «Принесите мне микроскоп!». Класс веселился. Прошло некоторое время, прежде чем Алёша понял причину веселья; оказывается, он машинально скопировал не только содержательную часть, но и микроскопические размеры шпаргалки!... О том, чтобы связать свою жизнь с химией или математикой не могло быть и речи, зато знание истории очень даже пригодилось в новой для Алёши музыкально-литературной деятельности на радио. Консерватория не давала такого широкого образования, как старый Историко-архивный институт. Алёша закончил его задолго до того, как этот ВУЗ стал называться РГГУ - Российским Государственным Гуманитарным Университетом), и всегда с благодарностью вспоминал лекции знаменитых профессоров, а себя скромно именовал «архивариусом». Среди нас он безусловно был самым образованным. Когда «осколки» упразднённого музыкально-образовательного отдела, с которого начиналась наша радийная жизнь, оказались на радио «Орфей», комната бывших «музобров» получила название «профессорская» только благодаря Алексею Евгеньевичу! Нас, работавших «бок о бок» с ним, удивляла его редакторская дотошность и въедливость. Столько знавший, обладавший к тому же превосходной памятью, он никогда не пренебрегал возможностью лишний раз заглянуть в справочник – да не один! - чтобы найти исчерпывающий ответ. Ошибка в эфире представлялась нам всем позором, несмываемым «пятном», которое страшило куда больше, чем любые «оргвыводы». «Его величество Эфир» был мерой всех вещей, но «святость» Алёши в отношении к слову, произнесённому в эфире, изумляла даже в те канувшие в Лету времена; мы посмеивались, наблюдая, как он в десятый раз уточняет жанр или «перепроверяет» даты жизни композитора, но Алёша только отшучивался: «Что поделаешь? Видимо, во мне сидит неискоренимый «архивариус»… В редакции его называли «ходячей энциклопедией», но меньше всего он был похож на сухой музыкальный словарь. С ним было так интересно беседовать на самые разные темы: с детства он очень много читал, не пропускал художественных выставок, интересовался театром, обожал кино и прекрасно знал великих режиссёров. В то «золотое» незапамятное время все мы выписывали «толстые» журналы и делились впечатлениями то от повестей Фолкнера, то от «Женщины в песках» Кобо Абэ, то от романов Ясунари Кавабаты. Постоянной темой наших разговоров, лишь только начал печататься, стал Булгаков. Под впечатлением от повести «Собачье сердце» редактор Шнейдер превратился в «редактора Швондера», хотя кроме пяти совпадающих букв в фамилии, не имел ничего общего со смешным и мерзким булгаковским героем. Алёша не протестовал, хотя отождествлял себя с совсем другим литературным персонажем – АРХИЛОХОСОМ, обаятельным и в самом деле похожим на него героем повести Фридриха Дюрренмата «Грек ищет гречанку». Первой об этом узнала моя подруга и наша самая очаровательная коллега, прочитав адресованную ей деловую записку с неожиданной подписью: «Твой Архилохос». Это не было открытое признание, скорее тонкий намёк…Дальше «намёка» дело не пошло, однако и «Архилохос», и прекрасная «Гречанка» сохранили дружбу на всю жизнь и оба очень ею дорожили. Алёша вообще умел дружить! Этот его врождённый дар распространялся не только на близких по духу людей. Кто бы и когда бы ни обратился к нему за советом, не знал отказа. Алексей Евгеньевич щедро и бескорыстно делился с коллегами всем, что знал, что имел в уникальной домашней фонотеке и библиотеке. Не помню, чтобы он хоть раз сослался на занятость, хотя постоянно был завален делами. Глядя на него, я часто вспоминала слова, когда-то сказанные Мусоргским о его друге Бородине: «О, если б Бородин озлиться мог!». Представить «озлившимся» Алёшу невозможно, хотя что-то отдалённо напоминавшее неудовольствие можно было уловить накануне 8-го марта, когда ему(и только ему, как единственному среди мужчин признанному стихотворцу) поручали восславить представительниц прекрасного пола. Происходило это из года в год, и более всего Алёша боялся повториться.

        - «Вы забыли, что уже сравнивали меня с пушкинской Ольгой: «Всегда скромна, всегда послушна» - пеняла ему одна из прекрасных дам. Зато мужчины, избавленные Алёшей от весенних юбиляций, не скупились на похвалы:

        «Эта штука посильнее «Фауста» Гёте!», - изрёк один из приятелей по поводу Алёшиной «Оды женщинам», очень кстати припомнив небезызвестный отзыв Сталина на «Смерть и девушку» Горького… Соединив себя узами брака с доктором Еленой Боевой, Алёша стал воспевать и служителей медицины. Всегда неожиданно и почему-то в самый разгар рабочего дня раздавался звонок от Лены с просьбой создать стихотворный экспромт то для коллеги-врача, то для медсестры, то для кого-то из регистратуры. – «Леночка! – умолял Алёша. – Я же совершенно её не знаю. Скажи хотя бы, сколько ей лет, хороша ли она, блондинка или брюнетка!».

        – «Не блондинка и не брюнетка! – раздавалось в ответ. – Она совершенно седая. Но дело не в этом, а в том, что через час мы будем её поздравлять. Аль! Ну что тебе стоит написать стишок? Я перезвоню через полчаса»… Через 15 минут экспромт был готов. Однако никакие неожиданные «вторжения» не мешали делу. В точно назначенный час выходили в эфир передачи редактора Шнейдера. Тот, кто хоть раз слышал, не забудет его радиокомпозиций «Музыка на страницах романов Ромена Роллана», «Альберт Швейцер – врач, философ и музыкант», «Черкасов и Шаляпин», «Стефан Цвейг о музыке», «Путешествие в Вавельский замок в Кракове»… всего не перечислить! А грандиозные радиодни, целиком посвящённые Баху, Моцарту, Бетховену, композиторам французской «Шестёрки». Совершенно особое –отдельное – место в жизни Алексея Евгеньевича Шнейдера принадлежит Прокофьеву. Не берусь сосчитать количество сделанных им монографических передач, посвящённых первому советскому классику! Помню, как вдохновенно он готовил передачу «Иван Грозный Прокофьева и Эйзенштейна», которую незабываемо прочитал Иннокентий Смоктуновский! Никогда не забуду, с какой яростью он, добрейший из добрейших, бросился защищать Сергея Эйзенштейна, когда кто-то решился заподозрить великого режиссёра в просталинских симпатиях! Что же касается автора музыки к фильму «Иван Грозный», его Алёша любил нерассуждающей любовью. Ему нравилось всё в Прокофьеве-человеке и Прокофьеве-композиторе – от детской оперы «Великан» до «Повести о настоящем человеке», в которой даже апологеты композитора находили изъяны. Алёшу восхищала дерзость Прокофьева, смолоду и до конца дней любившего «подразнить гусей». Кто, кроме Прокофьева, взялся бы в 1936-м - «пушкинском» - году за сочинение музыки к «Евгению Онегину», «Пиковой даме», «Борису Годунову» и «Египетским ночам». «Не правда ли, похоже на бред сумасшедшего?», глядя на этот список, с удивлением признавал композитор. Но Алёша очень любил прокофьевскую пушкиниану и посвятил ей несколько передач. Едва ли не больше, чем сам Прокофьев, он обижался на критиков, не замечавших «лирическую линию» в его творчестве, - Алёша вообще всегда принимал «сторону» композитора. Он искренне считал Прокофьева великим пианистом, непревзойдённым исполнителем не только собственных произведений, и готов был отстаивать свою точку зрения. Можно сказать, внутри редакции Алексей Шнейдер «узурпировал» право на прокофьевскую тему. Но, увы, никто из нас не мог себе позволить заниматься тем, что больше всего любил:

       
«Редактор на радио обязан знать всё!» - изрекла однажды не самая умная среди наших начальниц. Нельзя было отнестись к её словам серьёзно, но единственным, кто мог хотя бы гипотетически приблизиться к этому не существующему идеалу, был редактор Алексей Шнейдер. Он брал на себя львиную долю самых сложных передач. Одним из последних деяний Алексея Евгеньевича на радио «Орфей» был цикл, посвящённый Антону Веберну, но параллельно с этим шла каждодневная, обыденная, не всегда интересная работа. Ещё во времена «музобров», в 60-е – 70-е годы, было у нас коллективное «детище», альманах «Музыка вокруг нас», состоящий из нескольких страниц. За каждую отвечал отдельный редактор, а все вместе они должны были определять «лицо отдела»(признаться, у этого «лица» не всегда были красивые или хотя бы «правильные» черты). Гораздо серьёзнее мы относились к другому «фирменному блюду» музыкально-образовательного отдела с громким названием «Университет музыкальной культуры», просуществовавший без малого 10 лет. Некоторые его «выпускники» – из числа постоянных слушателей - требовали дипломных удостоверений и полагавшегося в то время студентам бесплатного проезда! Но самой большой любовью у слушателей даже в ту ныне забытую «просветительскую эпоху» пользовались «Музыкальные кроссворды» и всевозможные викторины, темы для которых из года в год придумывал Алексей Евгеньевич. То это были «Голоса инструментов», то «Сказочные сюжеты», то «Пушкин в музыке»… Победители удостаивались грамот и музыкальных подарков. Но помимо праздников, бывали в нашей жизни и будни: почти ежедневные «Музыкальные календари». По долгу службы мы должны были отмечать появления на свет исполнителей, композиторов и их произведений. Но «всеядными» мы не были: каждый имел и не скрывал собственных предпочтений. В то время как я, в прошлом пианистка, с удовольствием занималась интерпретаторами фортепианной музыки, Алёша создавал галерею портретов дирижёров, в которой присутствовали В. Фуртвенглер, Б. Вальтер, О. Фрид, Г. фон Караян, В. Талих, И. Маркевич и наши великие Н. Голованов, С Самосуд, Е. Мравинский. Его интерес к дирижёрам не случаен: оказывается, в юности Алёша мечтал сделаться дирижёром, и его единственная учительница игры на рояле, хороший музыкант Нина Петровна Ширинская(к сожалению, занятия начались слишком поздно!) находила в нём дирижёрские задатки. Зная природную мягкость Алёши, его неумение повысить голос, это трудно себе представить, но даже если бы он встал за дирижёрский пульт, он не был бы «авторитарным» руководителем оркестра, скорее, дирижёром типа Бруно Вальтера. Но всё это… из области мечтаний. В действительности же Алексей Евгеньевич получил диплом историка, однако с 30-и лет до конца своих дней был неразлучно связан с музыкой. Почти 40 лет мы провели в музыкальной редакции радио, сидя за соседними столами, и могу сказать, что с «соседом» мне очень и очень повезло. О таком друге можно только мечтать! Стоило заболеть моему маленькому сыну(что случалось нередко), как наша строгая, но справедливая заведующая готова была поставить на мне крест: «Марина больше не работник!» - говорила она. Алёша не спорил, но тут же «подхватывал» мою передачу и доводил её до конца. Когда в начале 90-х его пригласили на радио «Орфей», единственным Алёшиным условием было, чтобы вместе с ним туда же перевели и меня(я узнала об этом много позже и не от него)… Вижу, что мой рассказ об идеальном человеке, редакторе и друге чем дальше, тем больше напоминает «надгробную речь». Увы, именно мне выпало писать некролог, когда Алёши не стало. Всегда очень трудно писать об умершем друге, зная к тому же, что твой текст будет прочитан профессиональным диктором и неминуемо приобретёт официальный оттенок. Тем не менее некролог был мною написан и несколько раз прочитан в эфире радио «Орфей» в хмурые мартовские дни 2004-го года. Но невозможно вместить в страницу текста большую жизнь большого человека. Вот мне и захотелось теперь, спустя 6 лет вспомнить не только «свершения» и «деяния» редактора-консультанта, Заслуженного работника культуры Алексея Евгеньевича Шнейдера, но снова увидеть его живым – ведь это был во многих отношениях редчайший «экземпляр «Гомо сапиенс», оригинальнейшая, и нерагаданная личность. Парадоксальные, не всегда согласующиеся друг с другом черты характера. Безусловная доброта, но, заметьте, все прозвища начальникам и начальницам давал именно Алёша. «Придётся вспомнить!»… - нельзя было точнее охарактеризовать заместителя Главного редактора, обожавшего «дознавать», расследовать причины и мотивы поступков своих подчинённых, о которых сами они чаще всего не догадывались. На пороге его кабинета вместо привычного «Войдите!» нам слышалось «Введите!»… Более безобидную, но не слишком сведущую в вопросах музыки заместительницу Главного, после того, как она приняла «Траурный марш» из оперы «Зигфрид» за творение молодого Вагнера, с «лёгкой руки» Алексея Евгеньевича, мы стали называть «Ранний Вагнер». Оригинальные характеристики он находил не только для людей, но и для музыкальных произведений. Помню, однажды зимой он, уже одетый, по дороге домой зашёл попрощаться ко мне в аппаратную – я работала в вечернюю смену. Алёша застал меня за слушанием какой-то, по-видимому незнакомой ему музыки, вполне традиционной и добропорядочной, но на редкость однообразной, с едва уловимым восточным оттенком(советские композиторы писали много подобных произведений). Алёша постоял некоторое время в дверях, прислушался и, видимо, посочувствовав мне, которой предстояло ещё долго оставаться наедине с этой музыкой, поинтересовался: «Это чей же «эоноктин» Вы слушаете?»(«эоноктин» - снотворное, которое в те годы отпускалось в аптеках без рецепта)… А с каким юмором Алёша живописал заседания редсовета, на которых ему приходилось бывать: в отсутствие начальства чаще всего на него возлагали функции заведующего отделом. « Вот идёт обсуждение программы на предстоящую неделю», - рассказывает Алёша. – Пылкие дебаты вызывает произведение Гектора Берлиоза «Дон Кихот» - фантастические вариации на рыцарскую тему».

        - «Что за ерунда!» - возмущается Главный редактор, дирижёр и пианист, профессор Московской консерватории. – «Нет такого жанра – «фантастические вариации»!

        - «Давайте назовём «симфонические вариации», - услужливо предлагает «ранний Вагнер», и все тут же соглашаются…

        - И Вы не вступились за Берлиоза: ведь это авторское определение жанра! – возмущаюсь я.

        - Бесполезно! –отвечает Алёша с печальной улыбкой и вспоминает «Мастера и Маргариту» Булгакова: «Что такое никому не известный композитор Берлиоз рядом с Главным редактором Главной музыкальной редакцией Всесоюзного радио!»…Приходится признать: «борцом», «бунтарём» Алексей Евгеньевич не был, да и не мог быть! Оказывать сопротивление ему было значительно труднее, нежели «покорствовать судьбе». Особенно же легко –без всякого сопротивления! – он покорялся тем, кого любил. Никогда не забуду, как однажды(это было вскоре после женитьбы) он, уже седеющий, явился в редакцию перекрашенным в неопределённый блёкло-жёлтый цвет. Это произвело сенсацию! Смущённо улыбаясь, Алёша объяснил, что это Лена, воспользовавшись двумя выходными днями, решила его «омолодить».

        -Это ненадолго! –успокоил он нас. И правда: в «рыжих» он проходил не более недели. Гораздо серьёзнее и продолжительнее оказался эксперимент с приобщением к музыке их единственной дочери. Разумеется, это делалось ради Алёши: Лене казалось, что её муж будет счастлив, если дочь воплотит в жизнь его неосуществлённые мечты. Но у Иры не было и сотой доли отцовской любви к музыке, да и музыкальные данные оставляли желать лучшего. Занятия на скрипке в детской музыкальной школе не увенчались успехом. Но Лена не привыкла сдаваться: параллельно она пристроила дочь в фольклорную группу детского хора радио. Оттуда Ира «шагнула» в детский хор Большого театра. Забрезжила мечта об оперной сцене: «Если не удастся завоевать Большой театр, буду петь в лондонском «Ковент-гардене!» - уверенно заявляла Ирина, у которой действительно обнаружился голос – звучное меццо-сопрано; иногда ей поручали небольшие соло в хоровых произведениях. Для получения диплома о высшем музыкальном образовании был выбран Институт культуры. Учение в нём давалось без труда. Мать гордилась успехами дочери, отец же скорее удивлялся, чем радовался, но не мешал бурной деятельности своей жены и, как всегда, восхищался ею – Лена живо напомнила ему гениальную Анну Маньяни в фильме Висконти «Самая красивая». Возражать, а тем более запрещать Лене делать то, что она считала важным, Алёша не хотел. Думаю, он бы не огорчился, узнав, что в дочери в конце концов возобладали материнские гены, и она предпочла профессию врача: ни музыка, ни Ира от этого не пострадали. Да и Лене дочь-врач должна быть понятнее и ближе, чем дочь-певица… Вступив в брак с доктором Боевой, Алёша стал подписывать поздравительные открытки от имени всей семьи:ШНЕЙДЕРБОЕВЫ. Нельзя сказать, что он усвоил «боевые» качества спутницы жизни, скорее, наоборот, он стал ещё мягче и доброжелательнее, но определённый отпечаток на его поведение они наложили. Я столкнулась с этим неожиданно и не знала плакать или смеяться. В тот день мы замешкались на работе и опаздывали в Большой театр на «Воццека» Берга – спектакль Берлинской оперы. Автобус, довозивший к театральному подъезду, как это всегда бывает, провалился сквозь землю. Счёт шёл на минуты. Решили ловить машину, «голосуя» в разных местах. Но и это казалось делом безнадёжным… Когда мне всё-таки удалось остановить такси, выяснилось, что пропал Алёша. Я стала метаться: заглядывала во все дворы, подъезды и подворотни, расспрашивала прохожих, громко его звала. Наконец я обнаружила его в каком-то дворовом закутке; он был абсолютно спокоен.

        - «Так-то Вы ловите машину!» - возмутилась я.

        - «А я спрятался, - как ни в чём ни бывало объяснил он. – Лена всегда просит меня скрыться, когда мы ищем такси. Без меня у неё это лучше получается»… В зал мы вошли с последним звонком.

        Специфика работы на радио имеет много особенностей, совершенно непонятных людям, далёким от нашей сферы деятельности, в том числе и доктору Елене Михайловне Боевой. Её непосредственная реакция на происходящее иногда ставила редактора Шнейдера в затруднительное положение. Однажды – происходило это в пятницу вечером – нас попросили не расходиться: пришло сообщение о смерти члена Политбюро М. Суслова. Срочно снимались и заменялись объявленные передачи, и нам предстояло готовить траурную музыку.

        - Осторожно известите домашних, но не разглашайте причины задержки, - предупредили нас. – До официального сообщения никто не должен знать об этой смерти.

        Алёша набирает домашний номер и ласковым голосом сообщает: «Леночка! Я на несколько часов задерживаюсь на работе…Нет, со мной всё в порядке, не волнуйся. Но то событие, которого все ожидали и к которому, в общем, были готовы, свершилось»(слухи о болезни Суслова, действительно, ходили).

        Лена поняла сообщение по-своему:

       
- «Орлов, что ли помер?!» - послышалось на другом конце провода, и торжественности момента как не бывало! Лена явно «погорячилась»: Юрий Викторович Орлов, наш главный цензор и первый заместитель Председателя Гостелерадио пребывал в добром здравии. Говорить по служебному телефону о готовности принять его смерть было, по меньшей мере, опрометчиво. К счастью, реакция Лены и наше веселье по этому поводу(притом, что смерти Орлову никто не желал!),-за пределы нашей комнаты не вышло. Должна сказать, что и сам Алёша внёс свою лепту в историю похорон Суслова. Я не на шутку испугалась, когда он не без гордости сообщил: «Знаете, что я предложил в качестве траурного резерва? «Масонскую траурную музыку» Моцарта!». Слава богу, всё обошлось: программная дирекция не заподозрила ни члена Политбюро Суслова, ни редактора Шнейдера в принадлежности к масонскому ордену. Суслова, как и положено, похоронили с кремлёвскими почестями и всё с тем же привычным набором траурной музыки: «Грёзами» Шумана, «Розами» Грига и финалом Шестой симфонии Чайковского. Так что Алёшин порыв остался незамеченным, хотя мне он понятен: нельзя же из года в год давать одну и ту же музыку! Ведь нам с ним выпало работать на радио в «эпоху великих похорон», кульминация которого пришлась на ноябрь 1982-го года, когда один за другим, с разницей в несколько дней ушли из жизни Генсек Брежнев и члены Политбюро Устинов и Пельше. Вскоре произошли замены в руководстве Гостелерадио. Покинул свой пост Председатель комитета С. Г. Лапин; приходившие ему на смену недолго задерживались на председательском месте, но каждый из них спешил реформировать деятельность огромного конгломерата. Чуть ли не каждый день на наши головы сыпались неожиданные приказы. То передачи для самых маленьких, хотя наше радио издавна славилось превосходным, может быть, лучшим в мире детским вещанием. Но сказано –сделано, и мы превратились в музыкальных «фей» и «радионянь». Настоящим проклятьем для нас стали бессловесные музыкальные утренники, призванные поднять дух, настроить трудовой народ на оптимистический лад(сегодня сказали бы «на позитив»).

        -Войдите в их положение, - поучал меня один из авторов этой идеи. – Представьте, что невыспавшемуся, не успевшему толком позавтракать человеку предстоит «с бою» брать автобус, чтобы не опоздать на работу – а Вы предлагаете ему Гайдна!

        - Я с лёгкостью представляю всё, о чём Вы говорите, так как каждое утро испытываю те же эмоции - возражала я, - Но мне именно Гайдн и Бетховен, а не Поль Мориа поднимают дух независимо от времени суток…

        Несмотря на полное «фиаско» у начальства, мы были счастливы, когда симфонистов освободили от «утренников» и передали их в эстрадный отдел и на «Маяк». Зато только нам, и только симфонической музыкой полагалось «окаймлять» в эфире заявления политических деятелей. Найти «музыкальный эквивалент» выступлениям наших дряхлых Генсеков – Брежнева или Черненко казалось невыполнимой задачей, но и уклониться было невозможно. Редактор неминуемо попадал в ловушку: предлагаемая музыка звучала то слишком «жёстко», то размягчённо, то агрессивно, то печально:

        -Как Вы могли после выступления Леонида Ильича дать Шестую симфонию Шостаковича! – выговаривал меня начальник отдела. – Вы забыли, что она написана в трагическом си миноре?!

        -Но я исходила из характера музыки, - пыталась оправдаться я…

        Из безвыходных положений спасала так называемая «нейтральная» музыка – до работы на радио я и не знала о её существовании, но теперь с благодарностью вспоминаю многих композиторов и, в частности, Глазунова, у которого достаточно «нейтральных» сочинений…

        Вообще в жизни радийных редакторов было много абсурдного. Казалось бы, такая безобидная, на первый взгляд, передача по письмам слушателей. «Абсурдность» заключалась в том, чтобы у слушателей создавалось впечатление, будто их письма читает не какой-нибудь «заштатный» редактор, а известный музыкант –композитор или исполнитель. На этот сознательный обман шли ради того, чтобы придать передаче больший вес(сегодня бы сказали «для поднятия рейтинга). Редактору мало было отобрать письма, прокомментировать их и найти подходящую музыку, - предстояло к тому же отыскать знаменитость – доброхота, который согласился бы еженедельно приходить в студию, чтобы читать приготовленный для него текст. Алексею Евгеньевичу повезло: его передачи вёл композитор Андрей Яковлевич Эшпай. Он появлялся в студии с точностью Командора со словами: «Чтец-декламатор готов к работе!» и легко, без подготовки, как ноты, «с листа» читал передачу. К тексту Алексея Евгеньевича «чтец-декламатор» не имел никаких претензий. Алёша сразу располагал к себе тех, кто соприкасался с ним в работе. А дружба его с актёрами! Нам, «шестидесятникам», Выпала завидная доля привлекать к созданию передач великих мастеров художественного слова. Передачи Алексея Шнейдера читали блистательные артисты – Алиса Коонен, Цецилия Мансурова, Николай Черкасов, Алексей Консовский, Яков Смоленский, Юрий Яковлев, Иннокентий Смоктуновский. А какая красивая –творческая и человеческая - дружба связывала Алёшу с «королём эфира», диктором Владимиром Герциком. Эти два человека постоянно вдохновляли друг друга, «заражали» прекрасными идеями; оба, несмотря на возраст, оставались в душе романтиками. В радийной судьбе Владимира Борисовича Герцика бывали «взлёты» и «падения». Его взяли на радио за «царственный» голос. Во время войны своим роскошным голосом, который называли «голос с неба», Владимир Герцик, находясь в кабине самолёта рядом с пилотом, призывал немцев сдаваться! Но… времена меняются:Герцик в одночасье лишился работы за якобы «барский» голос; позднее, когда интеллигентность перестали считать «недостатком», был призван снова… Сам он говорил, что мечтал бы умереть в студии, но ушёл из жизни иначе, однако случилось это именно в День радио 7-го мая. До конца дней необыкновенно красивый, высокий, с гривой белоснежных волос, часто с теннисной ракеткой в руках, он выделялся в любой толпе, но никогда не был «человеком толпы». Это была ярко индивидуальная личность с чертами, казалось бы, несовместимыми с должностью диктора радио. Только Герцик мог забыть своё имя и объявить в эфире:« С программой передач вас познакомил диктор… Виктор Герцик»(очевидно в этот момент его мысли были далеки от эфира, а профессионализм позволял читать любой текст хоть «вниз головой», что он частенько делал «на спор»). Только Герцик, тысячу раз сверивший время накануне, мог усомниться, взглянув на кремлёвские куранты: « Говорит Москва», - раздавался в эфире торжественный голос . - Московское время…и тут начиналось невообразимое: «10 часов», - произносил диктор, но тут же «поправлял» себя: «Простите, я ошибся: 11часов» и – после внушительной паузы -: «Нет, всё-таки 10!»: как будто начало парада на Красной площади не имело точного времени. И только Герцику такое прощалось: неисчислимые достоинства уникального диктора и большого артиста искупали «врождённые особенности», в том числе и рассеянность, о которой ходили легенды. Молодой коллега запечатлел Владимира Герцика в один из таких моментов:

        «Вокруг шумит людской прибой,

        А он в беседе…сам с собой».

        И Алёша часто «уходил в себя». Незаменимый в редакции, он чувствовал себя совершенно ненужным, «лишним человеком», перебирая гнилую капусту на овощной базе или с лопатой и тачкой на коммунистическом субботнике.

        «Вошёл он в парк и взял метлу,

        Но думал только о Лулу!».

        Таким увидела я Алёшу на субботнике, и это была сущая правда. В те дни он получил долгожданный подарок – запись оперы «Лулу» Альбана Берга и говорил только об этом! Как и его старший друг Владимир Борисович Герцик, Алёша часто попадал в затруднительные ситуации, которые могли бы обернуться трагически, если бы… не счастливый случай! Однажды Алёша явился на работу с огромной шишкой на лбу и лиловым синяком под глазом.

        - Не пугайтесь! – поспешил успокоить он нас. – Просто вчера вечером, возвращаясь домой, я со всего маха угодил в витрину Военторга: стёкла так тщательно вымыли к празднику, что они стали прозрачными, как воздух. Хорошо ещё, что витрина уцелела! – добавил он..

        Шутки шутками, но такой тяжёлый «снаряд», как Алёшина голова, вполне мог разнести вдребезги любое стекло. В другой раз, задумавшись, он не заметил открытый водосточный колодец и угодил в него, но не провалился, а благодаря своему мощному телосложению, застрял на полпути:

        -Представьте себе зрелище! – рассказывал он на следующий день. – Из открытого люка торчит огромная голова и слабо взывает о помощи! Картинка, достойная Бидструпа…

        На самом деле всё было не так уж смешно: Алёше пришлось долго дожидаться прохожего с добрым сердцем, обладающего к тому же недюжинной физической силой. Случаи с участием Алёшиной головы, жившей самостоятельной, словно отдельной от остального тела жизнью, можно было бы продолжить. Но самое удивительное, что все эти истории мы узнали от него самого! Прелестная самоирония, умение видеть себя со стороны и при этом какое-то детское простодушие! Не из-за этой ли детской доверчивости я выбрала именно Алёшу, когда решила отметить день Первого апреля? Это был ранний - «голубой» период моей работы на радио; ещё не выветрились из памяти студенческие привычки и обычаи. Вспомнилось, как искусно разыграли меня(впрочем, не меня одну, а всех первокурсников-пианистов Ленинградской консерватории) соседи по общежитию. 31-го марта на разных этажах появились объявления о том, что все вновь поступившие на фортепьянный факультет обязаны в течение недели сдать «технический» экзамен по гаммам, арпеджио, октавам и т.д.(подробный список прилагался). В тот год 1-е апреля пришлось на воскресенье, но в консерватории не было ни одного свободного класса, все они были «оккупированы» пианистами, но вместо музыки Баха, Бетховена, Чайковского или Прокофьева отовсюду звучали гаммы в прямом и расходящемся движении, октавы, обычные и ломаные арпеджио, причём весь этот «инструментарий» производил жалкое впечатление. И только ближе к ночи, перед самым закрытием консерватории в классы стали заглядывать шутники, расклеившие объявления, и поздравляли «простаков» с Первым апреля. То-то было радости!

        Вот и мне захотелось придумать весёлый розыгрыш с хорошим концом. Я стала прикидывать, на какую «удочку» удастся заманить Алёшу; я уже знала его «уязвимые места» - оборотную сторону бесконечной доброты. Кто только не приходил в то время в музыкальную редакцию – потомки революционных деятелей, театральные и кинорежиссёры, знаменитые и малоизвестные поэты и драматурги, композиторы и их дети. Они приносили дорогие фотографии, уцелевшие афиши, письма и документы из семейного архива, а в остальном полагались на редактора, которому предстояло создать из этого «вороха» стройное целое. Поручив это редактору Алексею Шнейдеру, можно было не сомневаться в успехе! Неудивительно, что прежде не знакомые с ним люди в процессе подготовки и особенно после выхода передачи в эфир превращались в друзей. Одним из самых благодарных оказался сын автора музыки к спектаклю «Принцесса Турандот» в постановке Евгения Вахтангова. В то время как сам спектакль стал «эмблемой» вахтанговского театра, имя композитора Николая Сизова известно немногим. Передача Алексея Евгеньевича Шнейдера пробудила интерес к незаслуженно забытому композитору. Его сын был горд и счастлив. Не проходило дня, чтобы он не позвонил Алёше со словами благодарности. Потом стал частенько захаживать в редакцию и беседовать на самые разные темы. Наступил момент, когда Алексей Евгеньевич, буквально «переступив через себя», вынужден был просить не подзывать его к телефону, когда звонил Сизов(этот голос мы узнавали безошибочно). А однажды я оказалась свидетельницей редкого зрелища: степенный, импозантный Алёша мчался по коридору, спасаясь от «Сизовища»(не от хорошей жизни Алексей Евгеньевич дал это прозвище своему пылкому другу)…В конце концов Алёша сказал ему «с последней прямотой», что не имеет времени на бесконечные не связанные с музыкой разговоры. Но Сизов не обиделся, а избрал новую тактику: «абстрактные « разговоры приобрели видимость «деловых». Теперь он донимал Алёшу безумными идеями музыкальных передач. Кто бы ни попадал в поле зрения этого человека - автор прочитанной только что книги, давний друг или случайный знакомый, - во всём Сизов усматривал повод для музыкальной передачи.

        Именно с этим был связан мой первоапрельский замысел. Я почти не сомневалась в успехе, но такого триумфа не ожидала. Первого апреля(это был день зарплаты) музыкальная редакция в полном составе – более двухсот человек! – выстроилась в очередь на 4-м этаже. Вдруг над толпой раздался голос: «Шнейдер, Вам телеграмма!». Я затаила дыхание. Вскоре появился Алёша с телеграммой в руках:

        -«Сизовище» совсем сошёл с ума! - сказал он. – Смотрите, что он пишет!»

        И прочитал: «Приехала племянница Менделеева из Парижа с передачей Менделеев, химия и музыка. Напрашивается.»

        - Музыка напрашивается! – поправила я.

        - Нет, племянница! – стоял на своём Алёша…

        Мы препирались какое-то время. Алёша говорил, что он лучше знает Сизова, однако ему пришлось признать поражение, когда выяснилось, что телеграмму придумала и послала по почте я; заодно я поздравила Алёшу с Первым апреля. А он почувствовал большое облегчение оттого, что передача «Менделеев и химия» с «напрашивающейся» то ли музыкой, то ли племянницей - всего лишь первоапрельская шутка…

        Не верится, что это было так давно! И было ли?!

        Последний раз я видела его на даче в Железнодорожной(бывшей Обираловке) 12 июля 2003-го года, в день его семидесятилетия. Мы встретились после долгого перерыва. Я знала от Лены, что он болен,но не представляла себе, до какой степени! Комната была полна людей. Когда я подошла поздравить Алёшу, он так разволновался, что не мог вымолвить ни слова. Казалось, он вот-вот расплачется, но быстро взял себя в руки. Праздник между тем продолжался. Произносились тосты, из рук в руки переходили альбомы с фотографиями, читали вслух Алёшины стихи и поэмы. Мне хотелось так много сказать ему, но за общим столом разговор как-то не клеился. В какой-то момент Лена, не спускавшая с мужа глаз, почувствовала, что Алёша устал и предложила перейти на балкон. На этом балконе и состоялся наш последний разговор на земле. После грозы душный июльский день сменился чудным вечером. Стало легко дышать. Освободившись от прикованного к нему всеобщего внимания, юбиляр успокоился, совершенно перестал заикаться(что случалось с ним при большом волнении), послал «к чёрту» и попросил не обращать внимания на «проклятый тремор», мешающий жить. – «Но читать и слушать музыку всё-таки удаётся!»,- сказал он и похвастался новыми музыкальными приобретениями.

        - Выходит, всё сбылось? – спросила я и напомнила его же слова, сказанные давным-давно, когда о болезни и пенсии не могло быть и речи:

        - Как только стукнет 60, уйду от дел, - говорил он, и с утра до ночи буду читать и слушать любимую музыку…

        «Вроде всё сбылось, но отчего-то грустно», - вместе подумали мы. Чтобы уйти от печальных мыслей, я стала болтать о каких-то мелких и смешных неурядицах, об абсурдности происходящего сейчас на радио – кто, как не Алёша, мог понять степень моего одиночества после его ухода. Он расспрашивал меня о концертах, о новых произведениях моего мужа – композитора Александра Вустина, интересовался успехами сына, которого знал ещё «с пелёнок». Я напомнила Алёше, как возникла их взаимная симпатия: ребёнок, ещё не умеющий толком говорить, абсолютно чисто напевал мелодию 2-й части Четвёртой симфонии Малера. Увидев перед собой улыбающегося великана, мальчик сказал: «Ты доброе чудовище!». (Это было утверждение, а не вопрос). Ребёнок не испугался, а «великан» не обиделся!

        Домой я возвращалась в светлом настроении, в полной уверенности, что теперь мы непременно будем видеться. Вот кончится лето, а с ним и дачный сезон, встречаться в Москве будет значительно проще… Но наступила дождливая осень, за нею холодная зима, у меня началась каждодневная работа и неотложные домашние дела; Алёша часто плохо себя чувствовал. По разным причинам наша встреча откладывалась. Надеялись на весну, но она в тот год задерживалась. А в ночь на 23-е марта Алёши не стало. На 71-м году оборвалась прекрасная жизнь прекрасного человека.

        «Не только любящая и любимая жена, дочь, сестра; не только мы, близко знавшие Алексея Евгеньевича Шнейдера, - кажется, сама Музыка скорбит вместе с нами об уходе одного из преданнейших её друзей» - такими словами заканчивался некролог, прочитанный на радио «Орфей». Но не хотелось бы, чтобы след от жизни Алёши на земле исчез вместе со словами прощания. В фондах радио осталась масса передач редактора Алексея Шнейдера, сегодня,увы, недоступных слушателям, но если они сохраняются должным образом, я верю: когда-нибудь настанет их черёд!